СТАРЫЕ ТЕТРАДИ (окончание)

Подробности

Категория: ДОСКА ПОЧЁТА

Дата публикации

После того, как укрощенные звери-сантехники отремонтировали мойку в кухне и заменили трубы, наступила недельная передышка. Наш дом зализывал раны и готовился к очередному потрясению.

Только бабке всё было пофиг. Она смотрела по телевизору "Поле Чудес", читала подсунутый ей роман "Госпожа Бовари" (кстати, о главной героине бабка высказывалась весьма определённо и нелицеприятно), пила кофе со сгущёнкой и, казалось, напрочь забыла о том, что помимо кухни существуют в квартире ещё две  комнаты и ванная.

Но всему приходит конец. В одно прекрасное утро в дверь позвонила вездесущая Панька Забродина. Когда ей открыли, она заверещала во всю мощь своей лужёной глотки:

- Верка, Татьяна! Завтре придут они, завтре! Вон гумажка-то висит. Бают, унитаз на два дня снимут!

Проверещав ужасную новость, Панька вихрем понеслась этажом выше, чтоб оповестить соседей сверху.

Я посмотрела на бабку. То, что я увидела, мне не понравилось. Бабка зловеще ухмылялась. Заметив, что я смотрю на неё, она заухмылялась ещё больше и изрекла:

- Снять-то они его снимут, никуда не денесси. И два дня жить без уборной придётся. Но нервов я им попорчу! Попомнят они Таньку Щепу, попомнят...

Мне осталось пожать плечами и отправиться искать ведро. Хлорка в доме была. Два дня...жесть, конечно, но переживём как-нибудь. Бегали ведь раньше, и не так давно, на улицу, даже и в мороз - ничего, живы пока.

В девять утра уже знакомые нам злодеи появились с инструментом на пороге нашей квартиры. Помня прошлый раз, они принялись за работу молча и быстро: сняли раковину и начали демонтировать предмет, из-за которого, собственно, и было столько криков.

И тут на пороге ванной появилась бабка. Она бесцеремонно растолкала клюкой  сантехников и заявила:

- Не сняли ишшо? Вот и хорошо. Какать хощу.

Сантехники онемели.

- Чего выпучили зенки свои? Старой женчине, ветерану, по нужде понадобилось. Пошли отседова!

Сантехники переглянулись и гуськом вышли на площадку.

Когда последний из них скрылся за дверью, бабка повернулась, спокойно уковыляла в комнату, села в кресло и снова взяла в руки ранее брошенную "бардашну бабу Бовариху".

Младший сантехник минут через двадцать робко заглянул из подъезда в коридор, увидел, что в ванной пусто, свистнул, и тут же остальные трое из бригады притопали за ним. Но лишь стоило им взять в руки ломы, бабка вновь появилась на пороге.

- Ишшо хощу.

Жаль, что в это время рядом не оказалось Гоголя. Это была потрясающая немая сцена. По-моему, у несчастных сантехников многое рвалось с языка, но они ещё не забыли ни Тарковского, ни чугунной сечки, поэтому просто повернулись и строем вышли в подъезд, хотя и сильно позеленев.

Бабка спокойно вернулась в кресло - её ждала шалава Бовариха...

На сей раз сантехников не было долго - мы уже успели пообедать. Как говорится, день клонился к закату, когда бригада вновь осчастливила нас своим появлением. Рабочие прямиком направились в ванную, и старший решительно закрыл дверь изнутри на крючок.

Бабку это не смутило. Она подковыляла к закрытой двери с заранее приготовленным кухонным ножом, просунула лезвие между дверью и стеной и откинула задвижку. Сказать, что сантехники, не успевшие еще взяться за работу, были в шоке, значит - не сказать ничего. Когда первое оцепенение прошло, старший, не выдержав, заорал в смертельной тоске:

- Явилась, ветеранша! Опять какать хочешь?

Бабка с великим достоинством пожевала губами и изрекла:

- А вот и нет.

Лица бригады немного расслабились.

- А чего припёрлась тогда? Точно не за этим?
- Сказано, не хощу больше.
- Тогда мы унитаз снимаем?
- Как это? Я писать хощу!

Я думала, что всю бригаду тут же, на месте, хватит удар, но мужики как-то выстояли. Молча ушли и так же молча через полчаса вернулись.

Бабка их больше не доставала. Был уже вечер. Своего она добилась - один лишний день мы прожили с так необходимым предметом гигиены...

А теперь - время старых тетрадей, принадлежащих этой вредной, но удивительно самодостаточной и даже в чем-то эксцентричной особе :)
 
... А вот эту песню я помню. Бабка её пела - странным таким, тихим голосом, и даже нелепые слова казались исполненными странно глубокого значения. Мотив был - "На Муромской дорожке стояло три сосны".

Вот шесть часов пробило, а милого всё нет,
Нейдет, нейдет мой милый, терзает грудь мою.
Нейдет, забыл он встречи в цветущем во саду,
Тогда с душой унылой сама к нему пойду.
Иду, а ветер воет, едва на свет гляжу,
А сердце пуще ноет, чем ближе подхожу.
Дошла я до крылечка и встала у дверей,
А бедное сердечко забилося сильней.
Дрожащею рукою я дернула звонок,
И враз передо мною откинулся замок.
Служанка выходила, мне руку подала,
И с гордою улыбкой по комнатам вела.
По всем меня водила, в одну не завела -
А в ней сидел мой милый с суперницей моей...

Под текстом дата - "песня написана 15.06.19 года".

Загадка, конечно. Кем написана? Для кого? Этого я уже никогда не узнаю.

Но, конечно, не для бабки: в 1919 году ей было пять лет.

Понимаю, что надо бы закончить красочную эпопею о ремонте, который мы с бабкой пережили в старой хрущёвке. Но это подождёт. Почему? Сегодня я прибирала в платяном шкафу. На самой нижней полке лежал небольшой сверток. Развернула - а в нём два бабкиных платья.

Я сидела над ними долго, наверно, минут пятнадцать. Просто сидела и ни о чём не думала. Почему? Сама не знаю. Странная, таинственная остановка, чудесное молчание, хрупкий ситцево-кримпленовый мир на моих коленях - наверно, такие минуты, когда ничего не происходит, тоже нужны в жизни. Знать бы только, зачем.

Оба платья были единого фасона, потому что их шила единственная на Вороньже портниха - косая, крашенная хной в нестерпимо-рыжий цвет Нинка Андреюшкина, обшивавшая все женское население в радиусе пятнадцати километров. Платья представляли собой прямые мешки длиной "ниже колен" с неизменным рядом пуговиц от треугольной горловины и не менее неизменными вытачками на груди. Одно было ситцевое, тёмно-синее, с голубыми розочками и белым узким кружевом по рукавам и подолу. Второе - ярчайшее кримпленовое, чёрное, с рассыпанными по нему фиолетовыми, красными, белыми, зелёными цветочками и горошками.

Я убрала платья туда, где они лежали - на нижнюю полку шкафа. Просто рука не поднялась выбросить или отдать кому-то - да их вряд ли надела бы сейчас даже самая небалованая старуха. А потом как-то сразу, вдруг, стало вспоминаться многое - не цельной картиной, яркими обрывками, кусками, бешеной крутящейся мишурой.

... Очередь за отрезами кримплена, в очереди - весь посёлок. Продавец дядя Миша грозно щёлкает ножницами на скандалящую бабку Жукову по прозвищу Сорока - не лезь без очереди, кримплену всем охота. Бабка, тоже стоящая в очереди, смеётся, и на её гребенке, воткнутой в волосы, так и переливается луч блестящего, нестерпимого летнего солнца. На полках магазина конфеты - "морские камушки" и леденцы "монпансье", они кажутся драгоценными камнями, их даже есть не хочется - только смотреть на таинственное мерцание.

... Утюг, забытый на подоле ситцевого платья и прожегший в нем коричневую дырищу. Мерзкий запах палёного по всей кухне. Заполошный крик прибежавшей из комнаты бабки. А потом, после сочных, соленых, злобных проклятий и матерков - долгое вдумчивое подбирание синей с белым тряпочки, ниток в тон, странное слово "починиваться" - оно кажется мне синим с чёрными полосками, с одной стороны ровным, а с другой - с оборванным краем.

... Празднично-яркий лоскуток кримплена, оставшегося от раскроя, с непривычно не лохматящимися краями - когда дома никого не было, я брала его, подходила к мутному зеркалу и прикладывала к юбке и волосам. Мечталось - вырасту, куплю целый отрез или даже два, и Нинка Андреюшкина сошьёт платье до пола с пуговицами из настоящего перламутра. Я пойду по улице, и все будут оглядываться, а старухи на лавочках хвалить и качать головами - ох и хороша одёжка! Потом в этом платье я сяду на качели, а они будут не простые - вместо веревок золотые цепи, а в каждом звене цепи по огромному драгоценному камню...

Забыв обо всём, в том числе и об уборке, я сидела на стуле, и воспоминания сыпались на голову, как горох из мешка.

... Бабка моя, бабка. Я знаю, что есть загробная жизнь - точно знаю, и есть рай, только не тот, стерильно-белый, с арфами, крылатыми ангелами и кудрявыми овечками. Он у каждого свой, и мой рай не будет похож на твой. Но, наверно, однажды я пойду куда-то, и постучу в деревянные ворота с крашеной зелёным калиткой. По бокам краска облупилась, и видны серые от времени доски. И мне отворят, может быть, немного поворчав для порядка, и я пойду к старому деревянному дому - старому, но крепкому, и у крыльца будет расти кривая дикая яблоня.

И ты встретишь меня на пороге.

И я отдам тебе свёрток, в котором будут два платья - синее, с голубыми розочками, ситцевое и ярчайшее, неизносимое кримпленовое.

Я обязательно приду.

Только ты дождись, ладно? Не уходи ни в какой райский магазин за подсолнечным маслом и мятными конфетами.

Бабка, ты понимаешь, как важно, чтоб тебя дожидались? Ты понимаешь, что это значит, когда тебя есть кому встретить, пусть даже и не в твоем раю?

Я приду, только не знаю, когда...

Платья там и лежат, где лежали. На нижней полке в платяном шкафу. Ситцевое и кримпленовое - два кусочка мира, ушедшего вместе с тобой...

Не знаю, что скажет на сей раз старая тетрадь. Сейчас посмотрим.
 
Приоткрыв осторожно окошко,
Слышит девушка, будто во сне -
Где-то тихо играет гармошка,
Заливаясь в ночной тишине.
Пусть и музыка эта знакома,
Только твёрдо решила она -
Пусть он ходит всю ночь возле дома,
Пусть он ходит всю ночь до утра.
Он игрою своею задорной
По ночам может всех разбудить -
Но характер ее непокорный
Той гармошкой никак не сломить.
Вот идет он дорожкой вдоль сада,
Не спускает восторженных глаз.
Знает девушка, знает, что надо
Пареньку-гармонисту в тот час.
Приоткрыв осторожно окошко,
Погасила девчонка огонь -
И забилося сердце у парня,
И в руках замолчала гармонь...

Вера Кузьмина